Петербургские небожител‪и‬

“Петербургские небожители” предстают в стихах Бобышева толпой без собственного лица, чтобы через мгновение вновь появиться озарёнными романтическим заревом:


Закат – как сотни зорь пылал. И розу

слал незнакомке полубог, жених…


Именно потому, что Бобышев в культурном плане автор сугубо петербургский (скорее даже “санкт–петербургский”), он оставляет за собой право живописать северную столицу без всякого пиетета, как “полузатопленный, загнивший Петербург” в позднем стихотворении “Города”, а в ранних “Видах” сравнивать родной ему город с кладбищем. Правда, “золотым”.


Неотъемлемая черта поэтического мировоззрения Дмитрия Бобышева состоит в том, что потаённое он умеет передавать через сугубо внешнее, зримое, живописное. Не просто “умеет”, это у него врождённое, непроизвольный исток лирического переживания. В открывающих эту книгу строчках полувековой давности он тот же, что и сегодня:


Знаю, возможно… А ветрениц вислую стаю

мне за цветы посчитать не дано.

Нет, невозможно, я знаю…

Или возможно, а стало быть, и суждено.


Романтическая поэзия в его строках возвращается к своим блоковским истокам: “И невозможное возможно, / Дорога долгая легка…”


…Выразительнее у Бобышева – скорее всего лермонтовской рефлексией навеянное – любование собственной, ведающей об увечьях, но чуждой бренности и тлена душой:


Тебя, тоскуя о твоей пропаже,

наставница ребячая, ничья,

не нахожу в промышленном пейзаже –

и заживо мертвеет жизнь моя.


На фоне виадука и сарая

идёшь ты, силой нежною дыша,

и тут я поражаюсь: вот какая,

оказывается, моя душа!


… Сама его поэтика есть опыт радужной раскраски земных руин. Почти акриловая, без патины и полутонов, тональность его стихов американского периода довлеет себе – видимо как раз по причине, ускользнувшей из поэтического окоёма “красоты развалин”. Положительного эффекта можно, конечно, добиться и при этой технологии. И если не “красоту развалин”, то “красоту природных катаклизмов” тоже узреть, как, например, это происходит в стихотворении “Жар–Куст” (1998):


…куст, опаливший выступы предметов

вокруг себя, кто сам пунцов бывал,

кто делается в ржави – фиолетов,

а в пурпуре ущербном – пылко ал.


Тот жар (тот – куст!) влезает яро в око,

зеницу злыми спектрами свербя,

протуберанец в глаз вонзив глубоко…

– Кленовый прах, не помнящий себя!


Образы в его стихах прихотливо монтируются друг с другом, подобные барочной лепнине, а их конструкция сродни петербургским барочным соборам. И самого бобышевского лирического героя легко представить в обличье персоны из XVIII века, того лица, что “из плоти искресах конечны совершенства”, как молвлено в его “Ксении Петербуржской”.


267 страниц, Коллекционное, пронумерованное, сигнальное издание.